О новых книгах философа
http://www.camonitor.com/nomer/4_7.htm
Писать о творчестве Индиры Зариповой трудно. Уже начиная с 90-х гг., в казахстанской критике складывалась и, наконец, стала почти каноном традиция восторженно-трепетного восприятия ее статей, книг, интервью, вообще ее личностно-профессиональной судьбы и облика (особенно у тех, кто пусть недолго, но непосредственно общался с ней, мне в этом смысле тоже повезло). Но ни слова - вопреки, или несогласия.
Виктор БАДИКОВ
Индира - духовность весьма жесткая и требовательная к другим. Прежде всего, в случае несовпадения взглядов. Все мы, гуманитарии, капризны и привередливы, порой во вред себе. Но ее бескомпромиссность, преданность выношенным любимым идеям, книгам, творцам - беспрецедентна. Что же в этом плохого? - скажете вы. Пожалуй, ничего, кроме того, что за пределами ее Любви - для нее подчас уже унылая и как бы бездуховная пустыня…
Трудно писать и потому, что чувствуешь себя в области любомудрия, конечно, дилетантом, потому что речь идет о художественной философии М.Пруста и о философских взглядах М.Мамардашвили.
Я, например, открыл для себя Марселя Пруста еще в 70-х гг. - так же, как Индира, не с первой попытки, но открыл навсегда. Пруст - это художественный мир, в котором все твои органы чувств функционируют иначе - прежде всего эстетически. Это какая-то "третья" сигнальная система общения с действительностью, которой до этого писателя мы не знали, несмотря даже на Л.Толстого, Достоевского и Чехова. Причем это не просто аристократически развитая духовность. Сама болезнь его, замкнутый образ жизни стимулировали эту уникальную художественно-психологическую "радиоактивность". Кто преодолел барьер эстетического "остраннения", "отчуждения" Пруста, тот уже навек останется его счастливым и благодарным заложником! Воистину! Свидетельствую в меру своих возможностей.
Если Пруст в своем романе открыл, по аналогии с Эйнштейном, релятивность нашего самосознания и знания о мире, то гениальный грузинский мыслитель Мераб Мамардашвили показал парадоксальность этой релятивности, ее спасительную возможность, если человек в состоянии преодолеть в себе косность быта во имя духовности Бытия. Декарт и Пруст стали для него основой философии Преображения, Самовозрождения - Пути к себе, к свободному человеку. И здесь уже не только по аналогии, но сами собой являются идеи христианского Человекобожия и Конфуцианского Дао - Пути, нравственного самосовершенствования.
Так вот наша Индира из этой страны духовности, в которой воздух так же разрежен, как на очень большой высоте, дышать там поначалу нелегко и как бы задыхаешься от ее горной чистоты. Но чем больше пребываешь там, тем глубже проникаешься сознанием, что писать об Индире необходимо. Несмотря на робость. Она не только проводник в страну светлой мысли и чувства, она сама по себе, как философ и поэт, - пассионарная личность, которой ой как нелегко, но она без колебаний избрала для себя этот самоотверженный миссионерский путь служения и проповеди высшей духовной сублимации, в которой, может быть, без всякой мистики (а впрочем, пусть и с мистикой!) совершается искупление нашей духовной скудости и темноты…
***
Но возвратимся к любви, то есть к двум недавним книгам Индиры, собирающим в новый синтетический жанр (композицию) и философскую публицистику, и художественную литературу - прозу и поэзию. Это "С любовью к Прусту" и "Вечное лето Эмили Дикинсон" (обе - Астана, 2007). Первая книга - в основном философский, а в заключение - лирический дневник. Даже дневник эпистолярного характера, то есть обращенный и к Прусту, и к Мамардашвили (их работам), и своим современникам (М.Исенов, О.Памук и другие). Читатель знает, что Индира вовлекает нас обычно в диалог-соразмышление, сотворчество, создавая попутно персонажей-наперсников, постоянных своих адресатов-двойников (Ирма Араева, Кира Кириллова, Диляра, Аяна или их друзей-оппонентов). Читатель непосредственно откликается на эту открытую "литературу", взыскующую идеалов и соратников. О необычной сокровенности и "больших отдалениях - на полшара, полтора века" этого "редкостного и диковинного" диалога-любви писал поэт Д.Накипов. А литературовед Ж.Толысбаева назвала этот диалог "стратегией размыкания бытия". Стихи же Индиры и других наших новых философов она рассматривает как особый феномен "поэзии философов".
Пусть так. В первом случае имеется ввиду, что "реальная философия" Зариповой - это побудительный и активный стимул для внутренней метафизической "собранности" человека как личности. Что же касается "поэзии философов", то говорить о ее специфической самодостаточности, философической лиричности пока что рано. Скорее, это в хорошем смысле эмоциональная экспликация той самой "реальной" духовности, которая отрицает умозрительность во имя Любви, как духовного поступка. Так, например, Сергей Аверинцев тоже писал стихи, причем религиозно-философские, но их все-таки трудно поставить вровень с его философской эстетикой и филологией. Это его собственный язык самовыражения, тогда как лирика всего лишь дополнительное подтверждение этого языка. Хотя мы совсем не против стихов, потому что подлинная поэзия всегда была и будет философичной, глубокой и мудрой, но все-таки не философией в стихах.
Потому оставляем на втором плане собственно стихотворный сборник Индиры "Вечное лето Эмили Дикинсон". Это почти сплошь и рядом аллюзивная, или, как модно теперь говорить, интертекстуальная лирика. Это лирико-мистические парафразы, молитвенные заклинания Матери Божьей о ниспослании "встречи с верными", просветления - "разобраться в знаменье" и другие евангельско-тенгрианские камлания ("Шаманский бубен"), естественно, переходящие в различного рода посвящения и переклички не только с английской поэтессой Эмили Дикинсон. Она лишь ориентир и камертон созвучной душе исповедальности, горькой и одинокой. По сути же "Вечное лето" - разговор по душам и о Душе с близкими людьми, художниками, поэтами (Пиросмани, Г.Лорка, Б.Чичибабин, Т.Мадзигон). Он заканчивается, может быть, намеренным композиционным приемом - линованными пустыми страницами "Для заметок". Прочти, читатель, и ответь или задумайся - впиши свою строку, тебя же приглашают: "Давай поговорим немного, но в полный рост". То есть откровенно. Чего же боле?
Поэзия, если это, например, не смутный сугубо интровертный эгоцентрик Рильке, всегда открыта и в силу своей искренности - "немножко глуповата". Она духовна, но не покушается на абстрактные глубины мысли, ибо земное ей всего дороже, а в случае с "Вечным летом" оборачивается все-таки "отходом интеллектуального производства". "Отходом", который так дорог Индире в ее устремлениях к "реальной" философии Любви. Но в своем любомудрии она поэтична, полнокровна и блистательна - по гамбургскому счету, "в полный рост"… "Знать смысл начал" - вот прерогатива Духа, поэзия о них лишь чувственно догадывается…
***
Философский дискурс И.Зариповой - афористичная, энергетическая пульсация мысли. Визуально и жанрово ее "тексты" - это конспекты "своего" и "чужого", ставшего своим. Она говорит с нами, опираясь на материалы М.Пруста, Ж.Делеза, М.Мамардашвили, А.Моруа и др. Это, диалогический конспект, поиск уникальных проявлений Духа, Мысли и Любви, вовлекающих нас в движение, выводящих на Путь к самому себе, еще не осознанному, но уже другому, может быть, лучшему, чем мы были до этого.
Вот почему в многоплановой трехчастной книге "С любовью к Прусту", на наш взгляд, наибольший интерес вызывают собственно дневниковые, исповедально-философские страницы, непосредственный личностный путь самопознания (См. I. "В поисках любви" и II. "В пространстве освобождения"). Здесь не просто изложена, но с особым горько-возвышенным чувством выражена "методология" духовного преображения или пребывания в процессе (и сфере) Пути. Это нравственно-этическая философия, названная "реальной", вероятно, еще и потому, что обращается к внутренней сути жизни человека - быту и Бытию, к "смыслу общего и отдельного существования" (по А.Платонову). Эта философия тоже относится к сфере экзистенциальной онтологии, но стремится к предельной конкретности и доступности, потому что окрыляет ее пафос обретения (каждым неравнодушным человеком) личностной самодостаточности, избавляющей нас от угрозы всуе "потерянного (неосознанного) времени".
***
Приоритеты (М.Пруст, М.Мамардашвили, Э.Дикинсон), которые избирает и наследует Индира, растолковывая их для непрофессионального читателя, - великолепны и действительно вдохновляют на "второе рождение".
Но почему всего лишь эти три? Ведь, согласитесь, у читателя могут быть и другие, не менее известные и значимые. Некоторые философские имена - Сенека, В.Розанов, Н.Бердяев, Л.Шестов, Ф.Ницше, М.Пришвин, А.Библер и другие - всплывают у нее по ходу пламенного научения, не только как сопутствующие или параллельные аргументы. Признаться, порой начинаешь невольно протестовать оттого, что в сущности всего только три имени в книге везде на первом плане. Причуда женского сердца? Нет, скорее глубинное профессиональное пристрастие, искреннее, внутреннее упоение и согласие. Попросту - любовь и благодарность от себя и всех нас за философию правды и духовное преображение. Но нет ли здесь преувеличения? Я бы все-таки расширил круг приоритетов, которые вдохновляют и держат нас на плаву. Вовсе не вопреки богам Индиры, а под влиянием ее "одной, но пламенной страсти". На меня, например, уже кроме Пруста и Мамардашвили, огромное и вдохновляющее впечатление произвели романтически-экзистенциальные работы Н.Бердяева "Философия свободы", "Смысл творчества", "Самопознание. Опыт философской автобиографии", "Люди лунного света" В.Розанова, "О тьме и просветлении" И.Ильина, "Душа человека" Э.Фромма, наконец, весьма специфический труд В.В.Налимова - "Спонтанность познания. Вероятностная теория смыслов и смысл архитектоники личности". Наконец, философско-эстетические книги М.Бахтина о Достоевском и Рабле. Как много у этих авторов точек соприкосновения с индировскими! И прежде всего в стремлении сделать философские идеи инструментом преобразования души человека и судеб человечества.
Но в том же направлении эвристически работают и наши казахстанские философы-писатели. Одни в суфистском плане раскрывают идею любви-пути (А.Жаксылыков, Р.Рахимов), другие предлагают свою концепцию пересоздания и возрождения личности в современных постсоветских условиях (К.Кабдрахманов), третьи рассматривают проблему национальной идеи Казахстана и гуманистического персонализма на основе философского "степного знания" "в диалогической стратегии истории и современности" (А.Кодар). Почему бы светлой и проницательной Индире не заглянуть в их "сады", где наоборот - чаще ниспровергаются кумиры?
***
А кроме того, совсем не исключено, что как раз Пруст и Мамардашвили могут вызвать у каких-то читателей недоверие и даже непонимание. С другой стороны, в методике научения и ангажирования необходимо выполнить главное предварительное условие - "приручить" читателя, познакомить его с текстами великих людей. Я был свидетелем того, как довольно подготовленная молодежная аудитория, совершенно равнодушно, даже с вызовом отнеслась к лекции Индиры о любви по Прусту. И прежде всего потому, вероятно, что вовсе его не читала. Как больно было за Индиру и как досадно и неловко за способных молодых литераторов, выпускников мастер-класса фонда "Мусагет"! Но истина, наверное, таится где-то посередине. Это было несколько лет назад на алматинской Летней школе по литературной критике и театральному менеджменту. Тогда я непосредственно познакомился с Индирой и сразу почувствовал ее возвышенную и ранимую натуру. И с тех пор всякий раз, соприкасаясь с ее книгами, я вижу эту стройную летящую женщину, которой неимоверно трудно среди, как правило, глухих людей. Потому и эту ее книгу, названную "С любовью к Прусту", я переиначиваю по-своему: с любовью к людям, даже несогласным с нею.
Самое конкретное и сокровенное в принципах и установках духовного освобождения, - это душа и судьба самой Индиры и её "заместителей"-протагонистов, о которых мы упоминали выше.
Интеллектуальные глубины, открываемые Прустом и Мамардашвили, потому и западают в душу читателя, что по мукам и радостям само- и миро-познания проходит сам автор книги. Индира опирается не только на своих "любимцев" и духовных учителей, она живёт и мыслит по-пушкински: "и горько жалуюсь, и горько слёзы лью, но строк печальных не смываю…" Нет, она не претендует на миссию Пророка и первооткрывателя высших духовных ценностей. Но есть в самой её судьбе и образе мыслей нечто пророческое, то самое, о чём сказал ещё Лермонтов: "Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья, В меня все ближние мои Бросали бешено каменья…"
Не все, конечно, но бросали - не только словом, но и делом. Например, в дневнике Диляры читаем: "Чёткое понимание - одна, совершенно одна. И с каждым днём усиливается страх…" Нечем дышать (во всех смыслах) в наших академиях и вузах, где правят теперь бал чиновники и бюрократы, где делают вовсе не науку, а карьеру. На протяжении 10-летия травят бедную женщину-философа, доводят до обмороков. Врачи предлагают уже третью или вторую группу инвалидности…
Друзья, даже понимающие и сочувствующие, например, признаются Ирме Араевой:
"Моё чувство к вам одновременно притяжение и отталкивание. Нас не может не отталкивать то, на что мы сами не способны… - открытость, искренность, душевность, щедрость, умение принять иного на паритетных условиях со Своим…" (М.П.)
Бывший её учитель И.С. Скворцов - вроде на её стороне, но не скрывает: "Читаю Ваши статьи, панночка. Ох, не тем Вы заняты, матушка, не тем… стезя Ваша, дороженька - слово поэтическое, а не газетно-трафаретное. И как бы Вам уразуметь это? Переступайте, дитятко, через философию. Ну её… Ваше - ЯЗЫК и ПОЭЗИЯ. Всё остальное - от лукавого! От гордыни…"
И вот, может быть, самый "болезненный", но честный его совет, даже упрёк: "Что Вы мне всё Прустом тычете?! Ну, читал. Дважды. Удивлены?! Ну, хорошо написано. Но не по сердцу. Ну, не мой писатель". Чей-то! Ваш - вот, наконец, понял. Я тут статью придумал. Хочу, друг мой, с Вами поспорить, прилюдно… я верю, что мысль просветлить может…". Но "не любил самокопательства и самоедства в любых формах.… И пусть перевернёт Ваше прозябание большая "ответная" любовь… Не гоните её от себя. Мы всегда это делаем после Большой Боли от немыслимой подлости. Надо изживать боль, как Цветаева "изживала" Прагу".
Мудрый казалось бы совет: отказаться от философии, писать стихи и найти взаимную любовь.
Но категорически неприемлемый для Индиры и её родственных душ. Ответ на него мы находим в дневнике Диляры:
"Им (всем, кто её окружает - В.Б.) можно всё: ОБИЖАТЬСЯ, ЛУКАВИТЬ, мстить, завидовать, злиться… лгать, манипулировать собой, обманывать, обкрадывать. Повторяю: ИМ можно ВСЁ. Тебе - НЕЛЬЗЯ".
Вот нравственный императив Индиры, не менее категоричный, чем кантовский, ибо звучит как абсолютно духовный камертон, напоминает во многом цветаевскую установку на инаковость творца в мире и в то же время его особую причастность к миру: "Одна из всех - за всех - противу всех!"
|