1.
В октябре ушёл из дома… природа отряхала последние листы с нагих своих ветвей…Ушёл. И не было ни криков, ни визгов, ничего такого не было. Идёшь? – Иди!
Кругом был чёткий ритм. И лихо сбивал с ног. Но я удержался, приладился, зажил. Пахло мокрой, ржавой листвой и – весной. Ночлежничал в чердачном братстве. И там же дочитал одну милую даму. С Британских островов:
«Итак, везде погасили свет. Только у мистера Кармайкла, любившего почитать Вергилия (смотрите-ка – реплика моя!) на сон грядущий, ещё горела свеча.» Господи, жили же люди! «А когда Фирмиан вошёл в их общую комнату, освещённу. Лишь угасшей алой зарёй, его Генрих обернулся, и они молча упали друг другу в объятия и пролили все слёзы.»
И ЭТО БЫЛО?! Два мужика и – сопли?! Почему же хочется вот этих самых – соплей..?
2.
Жизнь чердачная – вроде коммуналки (от слова «коммуна» - кому не ясно). Границ, собственно, нет. Приватные пространства имеются.
Беззубый Сан Саныч у голубиного окна. Щуплый, щетинистый, ссохшийся. Кормится старичок аккордеоном. У магазина «Калачи и хлеб». Спит на книгах. Лет двадцать пять назад учил истории. Говорит, что хазаров. Как там, у Александра Сергеевича? Сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам. Забавно, если против – неразумен, если – за, то – друг и брат.
Вот движется ко мне Витёк. Точно – и друг, и брат, и мама.
С книгой. И с кипой серо-жёлтой листвы. Помоги клеить. Как? А вот так! Сюда? – Сюда. И вот сюда. А к чему? А – искусство! А зачем? А – красиво.
В общем, не смешно. Дельно. Мне – нравится. А чем Витёк не Рекан?! «Там поставлю красные листья в воду. Тут наклею жёлтый лист на бумагу. Так слагая песнь о весёлых листьях, провожу я утро в хижине чердачной».
В полдень зашёл Глеб. Выпили малость. Всплакнули. Спели. Да, выпить надо, чтоб забылась скука. Чтоб душу выразить – стихи нужны. Меня бы понял лишь Уолт как друга, но в разные века мы рождены.
3.
Собственно Глеб по делу. Вадик в психушке. Вадик Шатский. Ходил на трудотерапию в больничную теплицу. Прореживал какую-то травку: редьку, свеклу. Там и… Глеб принёс его бумажки отцу, матери, бабке, мне, то бишь письма. Читал. Не плакал. Хотелось просто убить какую-нибудь мразь:
- Глеб! Я в психбольнице. Понял??? Если ты мне друг, то спасёшь.
- Папа! Я не ощущаю воли к жизни. Когда я умру, то пусть меня вскроют и убедятся, что не так лечили.
- Мама! Мне делают ежедневно эту гадость. Я теряю сознание. Кровь. Никто не подходит.
… Я всё читал и читал. Блокнотные листки. Почерк детский. Зачем они его так?! Зачем?
4.
В школу я хожу по дням субботним. Первый урок – нотации милейшей Ларисы Николаевны. Директрисы. Затем идут её замы. Концовка – классная дама Адель Петровна. Раздражает ужасно. Это хрупкое создание не любит Уитмена. Тем хуже для неё. Что значит – не понимаю его декларации?! А ты возьми и пойми. А не тычь мне строками этой Эмили, этой Дикинсон. Не перевариваю бабью поэзию.
- А что, собственно, - в твоём Уитмене – ординарная мысль в ритме марша.
- Да?! А что, собственно, в вашей Эмили, - полоумные фразы с тире.
Хлопаю дверью. Выхожу в ноябрь. В туман с желтизной и скукой. Подхожу к какому-то бомжу: Первый встречный, если ты захочешь заговорить со мной, - почему бы ни начать нам задушевного разговора? А?! Что-то такое есть у Уитмена.
Да, и в Дикинсон многое есть. Зря я кочевряжился.
5.
…Ординаторская реанимационного отделения.
- Лариса Васильевна, мальчик скончался. История болезни на столе. Быстро напишите посмертный эпикриз.
|