а/. МЕРАБ МАМАРДАШВИЛИ КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРИТИК.
Речь, разумеется, пойдёт о философско-литературной критике. Я имею в виду «Психологическую топологию пути» (лекции о Прусте), достойную не только понимания, но и изучения: как это сделано?! Прочитав «Топологию» более 10 раз, утверждаю, что изучать трудно. Текст Мамардашвили из разряда «ускользающих».
С романом Пруста Мамардашвили познакомился (по рекомендации одного французского друга), когда работал в Праге. И с тех пор практически не расставался с ним. Он постоянно делал о Прусте доклады, а в 82 и 84 гг. прочитал два курса лекций, посвящённых книге «В поисках утраченного времени». Всё, что я говорю сейчас, - замечает он в одной из лекций в каком-то смысле автобиографично, как автобиографично для меня моё обращение к Прусту». И ещё: «Я не раскрыл бы истины, если бы не прошёл Путь.»
Самое удивительное в Мамардашвили то, что он выстроил «Психологическую топологию пути» так, как в своё время занимался строительством Пруст. Сам Пруст, как известно, сравнивал необычное построение своего романа с тем, как делается платье. Дескать, хотите мой роман использовать как собор, который вы рассматриваете по частям, - да ради бога. А, может быть, как платье. Вот я беру и делаю какое-то одеяние из двух кусков и, допустим, вижу, что этим двум кускам нужен третий, и беру, и приспосабливаю для этого какой-то произвольный кусок материи, который вовсе не для этого был создан. А если вам что-то не понравится в моём соборе или платье, то может быть, потому, что для вас и ваших жизненных задач мой роман не годится, и вам нужно что-то другое.
Нас удивляет соборная постройка романа Пруста, где идёт перекличка сюжетных точек, удалённых друг от друга на 50-100-200 страниц. Но ведь в мамардашвилевских лекциях о Прусте тоже самое. Вот он пишет на странице 249 (издание 1997 г., Санкт-Петербург): «Эзра Паунд считал поэзию прожитой метафорой. Это, конечно, не есть жизнь согласно метафоре, а нечто совсем другое. А затем – после этих строк – ОБРЫВ. Читатель думает: ничего, всё-таки конец лекции, а вот на следующей странице… А на следующей – ничего по этой теме. И только на 315-316 страницах, наконец, всплывает: «И Пруст как бы говорит, что мы часто сами оказываемся метафорой, и наши положения есть метафоры, - так уж лучше быть прожитой метафорой. То есть ВЫСВОБОДИТЬСЯ путём осознания и извлечения того, что было. Если ты осознал, то тогда в твоей душе открывается пустое пространство для новых возможностей, для новых путей. Вот, что значит - прожитая метафора».
О том, что «В поисках утраченного времени» является КОНСТРУКТИВНОЙ ФОРМОЙ, то есть даёт читателю шанс на живую мысль, - это как бы само собой разумеется, как и мысль о том, что в лоне текста романа-эпопеи произошло «второе рождение» М. Пруста. Но почему-то никому не приходит в голову, что такую же роль по отношению к Мамардашвили сыграла «Психологическая топология пути».
б). ФИЛОСОФИЯ ЛЮБВИ И СВОБОДЫ
- Так можно назвать и «В поисках утраченного времени» и «Психологическую топологию пути».
Жизнь оказывается диктует такой ход событий, что необходимо вначале запутаться (в том числе и - в любви), а потом, преодолевая иллюзии, обрести не вербальный (он – то и привёл к путам!), а БЫТИЙНЫЙ ОПЫТ: опыт освобождения, опыт спасения. Не каждому это дано! В романе Пруста это не удалось Свану, но удалось главному герою – Рассказчику – Марселю.
Этот опыт содержит знания о причинах нашей слепоты, о причинах нашего прозрения.
Вообще поразительно, что уже в первой лекции Мамардашвили выходит на одну из причин нашей упорной слепоты. Он приводит знаменитый пример из Пруста: друг главного героя показывает ему свою возлюбленную (актрису) и герой – с удивлением и ужасом – узнаёт в ней женщину, которую ему предлагали в доме свиданий за двадцать франков. Но друг-то впервые увидел её не в доме свиданий, а на СЦЕНЕ, в ТЕАТРЕ, куда мы проецируем специфику искусства: «что-то возвышенное, прекрасное, доблестное». И – с е б я, способного понять, оценить это прекрасное.
Или вот похожий пример «сцепления». Свану кажется, что он влюблён в Одетту, на самом деле он влюблён в себя – любимого - так тонко понимающего живопись Возрождения. И надо определённое мужество (Мамардашвили называл это мужеством «невозможного»), чтобы сказать самому себе, что любовь к Одетте – это любовь к самому себе как понимающему такую красоту, как Сепфора с фрески Боттичелли «Жизнь Моисея» (по мнению Свана, Одетта была похожа на неё).
Мы страшны в любви, если хотим владеть. Будь-то Толя или Коля. Или – оба. Пруст отчётливо понимал, что именно привязанность к предмету владения влечёт смерть владельца. Поэтому так важно научиться «расцеплять». Тем более, что причина, почему мы любим, гораздо важнее объекта любви. Действительно, любя человека, мы любим в действительности нечто другое. Как поздно эти истины доходят до нас.
в/. ПРОРАБОТКА ВПЕЧАТЛЕНИЙ (расшифровка знаков).
«ЖИТЬ» означает не что иное, как развернуть и реализовать свою жизнь. А разворачивается и реализуется в свете того, что Пруст называл ПРОРАБОТКОЙ ВПЕЧАТЛЕНИЙ. Она же, проработка, часто разрывает те органические связи, которые являются, чуть ли не главными «врагами» Пути (к реальности «второго рождения»). Пруст был убеждён (совершенно справедливо), что проработка впечатлений – самая главная работа в жизни всякого человека.
И Пруст, и Мамардашвили были убеждены, что если не будет проработки впечатлений, то мы периодически будем впадать в ситуацию рыбы, вынутой из аквариума. Вот смотрите: носится рыба по аквариуму и всё ей понятно, всё ясно. Есть только один мир – аквариумный. И вдруг, в один прекрасный день… происходит следующее. Герой Пруста наблюдает за танцем своей Альбертины и её подруги Андре. И в этот момент подходит доктор Коттар. И как бы, между прочим, говорит: на месте родителей этих молодых особ я бы не позволял им так забавляться. И всё!!! Рушится мир Рассказчика – Марселя. Бездна лесбийской волны смела его. И надо очень много потрудиться, чтобы создать новый мир. Новый, где лесбийской любви, вернее феномену лесбийской любви, имеющему право на существование, будет уделено место.
А началась вся эта проблема расшифровки знаков ещё в первом томе эпопеи «По направлению к Свану», когда герой, прозябнувший, возвращается домой с прогулки и мать предлагает ему чай с бисквитным пирожным «Мадлен». «Но как только чай с размоченными в нём крошками коснулся моего нёба, я вздрогнул: во мне произошло что-то необыкновенное. На меня внезапно нахлынул беспричинный восторг. Я, как влюблённый, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, и безобидным её ударам, к радужной быстролётности жизни, я наполнился каким-то драгоценным веществом.» Герой вновь и вновь пытается расшифровать причину радости, отхлёбывая глоток за глотком, но блаженства становится всё меньше, а разгадки – нет. «Много раз я начинал сызнова. И всякий раз МАЛОДУШИЕ, отвлекающее нас от трудного дела, от большого начинания, советовало мне бросить это занятие, советовало пить чай, не думая ни о чём кроме своих сегодняшних огорчений и планов на завтра, - ведь эту жвачку можно пережёвывать без конца… И вдруг воспоминание ожило. То был вкус кусочка бисквита, которым в Комбре каждое воскресное утро (по воскресеньям я до начала мессы не выходил из дома) угощала меня, размочив в липовом цвету тётя Леония»… И как только это живое воспоминание пришло к герою, весь Комбре, всё детство выплыло из чашки чая.
г/. ПРИНЦИП ПОСТОЯННОГО ВОЗОБНОВЛЕНИЯ.
Нас окружают предметы, люди, в которых таится наша прожитая, зачастую неосознанная, жизнь. «Человеческое существо рассыпано на 1000 ваз…» И вот место собирания всего этого и есть человек во всей его полноте.»
Пожалуй, одно из самых трогательных мест «В поисках утраченного времени» - рассказ о повести Ж. Санд «Франсуа - найдёныш». Взрослый Рассказчик, имя которого, как и Пруста, Марсель, случайно увидев книгу и перелистывая её, понимает всю благодать непроизвольных воспоминаний, которые свидетельствуют, что одного из его «я», о котором он и думать забыл, а тем более ощущать, ж и в ё т в этой повести, прочитанной ему ночью матерью, когда он, не получив желанного поцелуя, закатил истерику, испугавшую родных и от испуга уступивших его желанию: быть с матерью и слушать, как она читает.
По такой же форме идёт знаменитое повествование о пирожном «мадлен», из которого выплыло Комбре его детства; о накрахмаленной салфетке, вызвавшей к ж и з н и прежний Бальбек; о неровных плитах Парижа, о ж и в и в ш и х пребывание в Венеции на площади у св. Марка.
Это, разумеется, не память в нашем обычном понимании, а ЖИВОЕ СОСТОЯНИЕ, уже раз пережитое (порой неосознанно), и вот пришедшее во второй-третий-пятый раз, как приходят мысли, в которые, я повторяю, мы впадаем, как в «неслыханную простоту»… «И точка, где мысль производится, то приходит, то уходит.»
Жиль Делёз («Марсель Пруст и знаки») писал о таких «бусинках» («Франсуа-найдёныш», звякивание ложки, запах уборной, неровные плиты и т.п.): «Случайность встречи и давление неотвратимости».
И ещё один интересный момент: все эти прозрения – понимания и о «Франсуа-найдёныше», и о дискомфорте первой ночи в Бальбеке, когда мебель казалась самой агрессией, и об Альбертине (хочу видеть море, а кажется, что хочу видеть её), и о Сване, уверенном, что любит Одетту, а на самом деле себя, понимающим прекрасные образцы живописи – ДОЛЖНЫ ПОСТОЯННО ВОЗОБНОВЛЯТЬСЯ, то есть приходится прилагать усилие, чтобы через форму (допустим, текст, не обязательно написанный, а (бродящий в душе») в п а д а т ь в эти прозрения вновь и вновь. В противном случае будет за-бытие, то есть ад, то есть то, что будет повторяться вновь и вновь, мёртвое (синдром «белки в колесе»).
д/. ПРОБЛЕМА ЭКВИВАЛЕНТОВ.
Мамардашвили вслед за Прустом и Пастернаком был убеждён, что метафора есть не только устройство художественного воображения, но есть и что-то, происходящее в жизни. Вспомним пример с «Франсуа-найдёнышем»: одна вещь (памятная ночь с матерью) «вложена» в другую – книгу, которая выступает тут в качестве эквивалента.
То, что под нами (всё прожитое, пережитое, зачастую неосознанное; обращаю внимание – «под нами» - такова формулировка и Пруста, и Мамардашвили), выворачивается в виде эквивалентов наружу. Если взять Пруста, то через 30-70 страниц текста романа видна эта «эквивалентная проблема».
А наше соотнесение с эквивалентами (опять-таки пример с «Франсуа») есть выпадение человека из прилегающих к нему жизненных обстоятельств и поддержание какого-то ВЕЧНО ЖИВОГО СОСТОЯНИЯ.
…Эквивалентом у Пруста является и краска на щеках Альбертины: «покраснение щёчки вне связи с ситуацией, со словами, которые говорятся, - это уже указание на истину». Эквиваленты Пруст иногда называл «вещественные куски правды».
е/. ЖИЗНЬ КАК ТЕКСТ.
М. Мамардашвили первый рассмотрел жизнь Декарта как текст. И пришёл к выводу, что главным пафосом Картезия являлась проблема «рождения нового человека в теле человека ветхого».
Эта же проблема для Декарта, как и для Пруста, для Мамардашвили выступала как проблема реального философствования. Философствования по ходу жизни, а не вне её. И проблема, разумеется, факторов, способствующих такому виду философствования (такому стилю жизни) или препятствующих ему.
Среди «способствующих» Мамардашвили у Декарта выделил следующие разрыв органических связей (знаменитый отъезд Картезия из Турени в Голландию), великодушие («великая душа вмещает соседство – не убудет с меня – с глупым, невежественным, преступным; да и не там предмет её борьбы»), покой и волю, защитный барьер жизненных привычек, «выступать в маске», «без гнева и упрёка перейти в другое измерение (принцип недеяния)».
Среди препятствующих: нерешительность, книжность, меланхолия, страх.
Создаётся впечатление, что для Мамардашвили встреча с Декартом и Прустом сливается в нечто единое – ОДНУ ВСТРЕЧУ. «Так и Декарт, вот – мир, справлюсь ли? Опять возвращаюсь – проскакивая всё то, что было надумано о времени и человеке в 17-19 веках после Декарта, - к своему любимому Прусту и вспоминаю, что и он стоял «один на один», ибо видел задачу в том, чтобы собой, открываемым и на свет Божий вытаскиваемым заново, как впервые, «связать нить минут, часов, дней, десятилетий и стран» (Мамардашвили).
ё/. МЫ И ПРУСТ
У К. Мориака в книге «Пруст» есть интересная главка – «Мы и Марсель Пруст», где он утверждает, что, когда «Пруст пишет о себе, он в то же время пишет и о нас.»
И далее: «Поскольку г-жа Вердюрен всеми силами способствует успеху его любви к Одетте де Креси, Сван невольно позволяет признательности и личной выгоде проникнуть в свой разум и завладеть всеми его помыслами; он даже говорит о её необычайном благородстве. Когда же он заявляет друзьям, что принял решение любить только великодушных людей и всегда оставаться великодушным, то делает это /… и тут-то мы восклицаем: «Попал в точку»/ «с лёгким волнением, какое испытываешь , когда сам того не понимая, высказываешь мысль не потому, что это правда, а потому, что говорить об этом приятно, да ещё прислушиваешься к собственному голосу, словно слова за тебя произносит кто-то другой» («В сторону Свана»).
Де Боттон, автор книги «Как Пруст может изменить вашу жизнь», пишет «Начался новый век, и кто-то наверное, говорит себе: «Я наконец одолею Пруста. В прошлом веке мне это не удалось. Но теперь можно начать сначала».
В моей жизни были случаи, которые я потом – спустя годы – восприняла как знамения (знаки-символы с непрямым смыслом, указывающие, что надо перестраивать отношения с тем или иным человеком). Все эти случаи касались потери. Моей потери. И мне соболезновали. Но что-то меня задевало в этом соболезновании. И только открыв Пруста, я поняла.
У Пруста эта ситуация невосприимчивости к чужому горю проигрывается в сцене визита герцога Германта к Марселю. Цель визита – «проявить сочувствие» по «поводу умирания бабушки» главного героя. А убитого горем человека знаки сочувствия не интересуют как знаки, он занят целиком содержанием: он переживает. И вот оказывается тут мало психологии – физиологии (я говорю о сочувствии), тут нужна Форма. Конструктивная форма. «И если форма тебя собрала или ты собрался посредством формы, тогда полностью присутствуешь, тогда ПОЧУВСТВУЕШЬ, ОТКРОЕШЬСЯ тому, что видишь. Откроешься чужому горю. И тем самым не зависишь от случайности своей чувствительности.»
ж/. ТЕКСТ КАК КОНСТРУКТИВНАЯ ФОРМА.
Пруст говорил, что был глупцом всю свою жизнь (до 35), ожидая, что истина есть нечто сообщаемое прямым образом – словами. А затем пришло сознание, что нужно «подвеситься в страдании, нужно подвеситься в жизненном испытании» и тогда можно встать на путь раскручивания того, что случилось.
Мамардашвили обращался к студентам на лекции по метафизике прозы Пруста: «Из текста – даже Евангелического – ничего не может прийти, если нет в нас невербального корня испытания.»
…Слышание «шелеста подлинной жизни» (называемое и реальным философствованием, и «вторым рождением») невозможно без сильной формы. Как говорил Мамардашвили, «крепко сбитой машины мысли». Это не обязательно написанный текст. Бывают тексты, - подчёркивал Мамардашвили, - которые «бродят» (от слова «брожение») у нас в душе, не оформляясь письменно.
Именно они помогают понять «как и где сцепилось то, что сейчас происходит». Ведь мы идём к себе издалека! И преследование Альбертины началось не в Париже, а в Комбре – городке, где прошло детство Марселя и где к нему пришла необходимость получать на ночь материнский поцелуй.
И в этом смысле текст, литература - конечно же, не роскошь, а та ноогенная структура, которая порождает поле, в рамках которого у нас есть шанс обрести духовную вертикаль, пройдя Путь.
|